Мезенцефалон - Страница 9

Саша Зоткин любил умных. Мир для него делился на много частей, а люди – всего на две. На умных и глупых. Первые могли нравиться или не нравиться, но они были ему интересны. Вторые были ему неинтересны, безразличны, почти мешали. Но ненависти в нем не было никогда. Ирония – да, черный юмор – несомненно, снисходительность – зачастую…

В России алкоголики гораздо умнее трезвых. Намного. Фактически, все алкоголики – кладезь ума. «Говорят, я похож на Маркса. – А ты бороду сбрей. – Бороду-то я сбрить могу. А вот умище-то – куда девать?»

У нас были восхитительные запои. В такие дни мы могли шляться по улице часами. Моя жена мне говорила, что в такие дни мы были похожи на Багиру с Балу в конце известного диснеевского мультика. Высокий элегантный Саша и пивной бочонок Бригадир. Два этих персонажа шли в обнимку и орали чего-нибудь эдакого. Ну, там – «Как гнусно светит после бури солнце». Или: «Будет людям счастье – счастье на века». Или: «Дойчен зольдатен унд официрен». Сильно напившись, Саша петь уже не мог. Но мог согласно кивать головой, не теряя при этом своей элегантности. И еще в пьяном виде он восхитительно смотрел на часы. Он откидывал руку в сторону, как плеть, а потом возвращал ее. Когда циферблат оказывался перед глазами, чуть не разбив ему очки, он пытался сфокусировать зрение. Иногда это удавалось.

Почему я вспоминаю сейчас эти мелочи? Они возникают в мозгу непроизвольно. Это – штрихи к его портрету, который я рисую теми красками, которые у меня есть. Если я это забуду, если останется от Саши один глянец на фотографии – кто напишет его портрет вновь? Фотографии не несут движения, они мертвы. И в голове у меня нет никаких фотографий, есть только образ, динамический образ того Саши, к которому я привык и от которого придется отвыкать. Сначала образ начнет тускнеть, стираться, потом останется трехмерное пятно, потом – двухмерное, потом – только текст. И если сейчас не записать мелочи, штрихи, нюансы, их потом не восстановить. Статуя, посеченная пустынным песком, теряет очертания. Полуулыбка превращается в онемение губ, ирония – в недоумение, удивление – в дуги бровей. Потом – примитив, эскиз, набросок, тень. И я боюсь за свою память. Я не хочу хранить в ней рубленые куски, артикулы, штампы. Я хочу сохранить Сашу таким, какой он есть. Еще есть. Я даже могу восстановить ощущение рукопожатия. Я еще помню его прохладную руку – она никогда не была теплой. Больное сердце не догоняло кровь до пальцев. Но эта рука была сильной – как сильным всегда был Саша, во всех смыслах, – и не позволяла себе небрежного пожатия. Эти пальцы играючи срывали пивные пробки с бутылок и, еще более играючи, скручивали противника. Есть такое пивное развлечение. Либо просто на руках побороться. Либо – что не все знают – сцепиться средними пальцами и крутить каждый в свою сторону. Бывало, что противник на столе через голову переворачивался от такого развлечения. Просто на руках я был сильнее. А на пальцах – он. И ощущение было, что не в кольцо ты человеческого пальца попадал, а в кольцо колодезной цепи. Ни разу я его так не поборол.

Я – генетический алкоголик. Саша – пожалуй, крепко пьющий. Пил он, сколько я его помню, регулярно, с перерывами в два-три дня. Я пил и пью тоже регулярно, с перерывами в два-три года, но зато каждый день. Запои кончаются одинаково – на Энгельса, семнадцать, где мне вкалывают мезенцефалон-депо и я наконец-то начинаю по-человечески спать. Без глюков и холодного пота. Почему пью я – я знаю. Почему пил Саша? У него были две важные причины. Первая – это его больное сердце. Спиртное снимало боль. Так он говорил. Иногда он звонил утром, не в силах встать, и я приходил к нему через ларек с чем-нибудь среднеградусным. Стакан вина превращал его серое лицо в розовое. И он снова жил. Вторая причина – состояние измененного сознания. Он постоянно учился, постоянно читал, постоянно развивал свой мозг. Философ внутри него нуждался в градусе наклона. С этой точки зрения, в этом ракурсе он видел то, что не видел в трезвом виде. В этом смысле я понимал его лучше, чем кто-нибудь. Всю свою жизнь все свои идеи и замыслы я черпал из пьяного состояния. Реализовывал ли я их или нет – не суть важно. Важно, что пьяный мозг озаряется чаще. Трудиться, конечно, он в этом состоянии не может. Но – вспышка, всплеск понимания, пригрезившийся смысл, молниеносное представление, трехмерная модель из двухмерных картинок – я это много раз пережил. И много раз переживал это Саша. Его знание мира представляло собой сплав из невероятного количества прочитанных книг и интуитивной их переработки. Без особой логики, без мучительных раздумий, без рисования схем. Ему нравилось то, что другие вообще не могли понять. Ему не нравилось то, что другим было понятно и казалось разумным. Потому и в философии он был склонен к интуитивизму. Но свою модель мира он так и не достроил до конца. Потому что было лень, потому что еще много было не прочитано, потому что люди были все равно важнее книг, потому что еще было время. Было время… Было… А потом его не стало…

Он любил вина. Что он там в них понимал – не знаю. Мне это не дано. Я до сих пор считаю вино пойлом, коньяк испорченной водкой, пиво мочой, а лучшим бухлом – водку. По мне, это честнее. Поскольку, что бы мне ни говорили, все спиртное призвано изменить сознание. Мы не пьем мартини, не пьем пиво, не пьем шампанское – мы пьем водный раствор C2H 5 OH.

А вот Саша любил вина. И отличал один мартини от другого. Но в совместных пьянках нас это совершенно не напрягало. Мы брали на двоих водку, вино, пиво, лимонад, и каждый пил, что хотел, не строя из себя аристократа-дегенерата. Когда было много денег. А когда их было мало – а так было чаще, – просто шли в ларек и пили разливное вино из пластиковых стаканов. Так иногда начинались наши воскресенья. Заканчивались они как попало. Ну, то есть непредсказуемо. Интуитивизм в действии.